|
Разделы сайта:
|
Единство авторской мысли в «маленькой трилогии» А.П.Чехова
Введение
Идейно-композиционное единство
рассказов "маленькой трилогии"
«Человек в футляре»
«Крыжовник»
«О любви»
Авторская позиция
Вывод
Список используемой литературы
«Человек в футляре»
Тема «футлярной» жизни может быть названа
одной из сквозных, центральных тем в творчестве Чехова. Она
звучала в рассказе «Учитель словесности» (1894), в котором
Никитин описывает бездарного и безличного педагога-чиновника,
преподавателя греческого языка (вспомним, что «человек в
футляре» преподавал тот же предмет). Сходный образ возникает в
одном из чеховских отрывков – «Шульц», который предположительно
относится к началу второй половины 90-х годов. Здесь изображён
ученик первого класса Костя Шульц. Он шагает в гимназию, а
впереди него идёт учитель – «в цилиндре и в высоких кожаных
калошах, солидных на вид и которые, как кажется, строго и
неумолимо скребут по тротуару. Сколько мог взять сапожник за эти
калоши, и думал ли он, когда шил их, что они будут так хорошо
выражать характер человека, который их теперь носит?» В этом
наброске деталь, рисуя внешний облик персонажа, выразительно
намекает на его характер. Примерно в то же время, к которому
относят этот отрывок, в 1896 году, Чехов записывает в дневнике о
М.О.Меньшикове, гостившем у него: «М. в сухую погоду ходит в
калошах, носит зонтик, чтобы не погибнуть от солнечного удара,
боится умываться холодной водой, жалуется на замирание сердца».
Это, казалось бы, простая зарисовка, но в ней ещё почти нет
художественного обобщения. Но вскоре в записной книжке Чехова
появляется такая запись: «Человек в футляре, в калошах, зонт в
чехле, часы в футляре, нож в чехле. Когда лежал в гробу, то,
казалось, улыбался: нашёл свой идеал». Это уже не дневниковая
запись непосредственного впечатления, но гениальный по
предельной сжатости и необыкновенной глубине образ; в нём, как в
зерне, уже заложено многое – главное, что в развёрнутом виде
предстанет перед читателем в рассказе.
Интересно, что между двумя этими записями находятся слова
Чехова: «Если человек присасывается к делу, ему чуждому,
например, к искусству, то он, за невозможностью стать
художником, неминуемо становится чиновником. Сколько людей таким
образом паразитирует около науки, театра и живописи, надев
вицмундиры! То же самое, кому чужда жизнь, кто не способен к
ней, тому больше ничего не остаётся, как стать чиновником».
Писатель перенёс эту запись в свою книжку (см. Книжка I, стр.70,
№2), где она предшествует упомянутой записи о человеке в
футляре, нашедшем в гробе свой идеал (там же, стр.86, №2). Так с
разных сторон подходил Чехов к образу неспособного к жизни
чиновника, с душой, упрятанной в «футляр».
История образа «человека в футляре» даёт возможность проникнуть
в лабораторию творчества Чехова. Мы видим, как постепенно
проясняется и кристаллизуется этот образ, как из характерных
деталей вырастает типическое обобщение.
Учитель гимназии Беликов не случайно оказался образом
нарицательным, олицетворяющим общественное явление, получившее
название «беликовщины». «Он был замечателен тем, что всегда,
даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и
непременно в тёплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле,
и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож,
чтобы очистить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и
лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он всё время прятал
его в поднятый воротник. Он носил тёмные очки, фуфайку, уши
закладывал ватой… Одним словом, у этого человека наблюдалось
постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой,
создать себе, так сказать, футляр, который уединил бы его,
защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его,
пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того,
чтобы оправдать эту свою робость, своё отвращение к настоящему,
он всегда хвалил прошлое и то, чего никогда не было».
А далее звучит сигнал, который был столь понятен современникам
Чехова. Беликов – учитель древних языков, но во имя чего он их
преподавал? Они «были для него, в сущности, те же калоши и
зонтик, куда он прятался от действительной жизни». Это уже
прямой намёк на только что завершившуюся эпоху. Преподавание
древних языков в гимназиях рассматривалось министрами Александра
III как средство, призванное отвлечь молодёжь от «вредных»
увлечений, от интереса к злобе дня. «И мысль свою Беликов также
старался упрятать в футляр».
Обратим внимание, как от бытовых вещей, предметов домашнего
обихода образ «футляра» движется, набирает силу и превращается в
«футлярный» образ мыслей, вновь замыкающийся в финале на калошах
и зонтике. Создаётся гротескный образ человека, придающегося
«футлярному» существованию, отгородившегося наглухо от жизни. А
далее Чехов покажет, что учитель гимназии Беликов далеко не
безобидный человек. Он давил, угнетал всех на педагогических
советах – и ему уступали. Учителя боялись его, и директор
боялся. «Вот подождите же, наши учителя нард всё мыслящий,
глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако
же этот человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком,
держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что
гимназию? Весь город!»… Напрашивается недоговорённое Чеховым:
«Да что весь город? Всю страну!»
Беликов потому и страшен окружающим его интеллигентам, что
своими повадками, своим образом жизни и мысли он воплощает
характерные особенности русской государственности с её
ненавистью к свободомыслию и страхом перед ним, с её мундирными,
полицейскими замашками. Этот Беликов, повторяющий «как бы ничего
не вышло», ходит по квартирам «и как будто что-то высматривает.
Посидит этак, молча, час-другой и уйдёт. Это называлось у него
«поддерживать добрые отношения с товарищами».
Неспроста боятся таких посещений наученные горьким опытом
политического сыска русские интеллигенты. Добровольная роль
доносчика, фискала Беликову вполне к лицу. Недовольный
«вольномыслием» учителя Коваленко, Беликов говорит: «…Я должен
буду доложить господину директору содержание нашего разговора…в
главных чертах. Я обязан это сделать». И не удивительно, что за
последние 10-15 лет под влиянием таких людей, как Беликов, в
городе стали бояться всего. «Боялись громко говорить, посылать
письма, знакомиться, читать книги…»
Из описания тщедушного гимназического учителя вырастают точно
обозначенные приметы эпохи: мысль, которую стараются запрятать в
футляр; господство циркуляра запрещающего; разгул шпионства,
высматривания, доноса; газетные статьи с обоснованием запретов
на всё, вплоть до самых нелепых («запрещалась плотская любовь»).
И как итог – страх рабский, добровольный, всеобщий. И это не
случайно. Давление действенно там, где есть готовность ему
подчиняться.
Но проникает в город веяние новых времён. Среди учителей
гимназии появляются независимые люди вроде преподавателя
Коваленко. «Не понимаю, - говорит Коваленко, - как вы
перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как
вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы
педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа
благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке». С
приходом в гимназию таких людей заканчивается век Беликова. Он
умирает. И теперь, «когда он лежал в гробу, выражение у него
было кроткое, приятное, даже весёлое, точно он был рад, что
наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не
выйдет. Да, он достиг своего идеала!»
Во время похорон стояла дождливая погода и все учителя гимназии
«были в калошах и с зонтами». О многом говорит эта чеховская
деталь. Умер Беликов, а «беликовщина» осталась в душах людей.
«Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не
больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая,
утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но
и не разрешённая вполне; не стало лучше». Такое завершающее
рассуждение вновь звучало злободневно для современников Чехова,
так как после смерти своего отца новый царь Николай II назвал
«бессмысленными мечтаниями» те надежды на предоставление самых
скромных прав, которые выражались в обществе, и заявил, что он
будет «охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно,
как охранял его незабвенный покойный родитель». Всё останется
по-старому, не стало лучше – такие настроения, действительно,
охватили большую часть русского общества в начале нового
царствования. И слова учителя Буркина «… а сколько ещё таких
человеков в футляре осталось, сколько их ещё будет!" отражали
это угнетённое состояние. Иван Иваныч вступает в спор с унылым
выводом Буркина. В музыкальную композицию рассказа врываются,
как партия трубы, слова человека, который не хочет
удовлетвориться старой истиной о том, что всё будет, как было, а
хочет решительных перемен, ломки вокруг себя. «- А разве то, что
мы живём в городе в духоте, - говорит он, - пишем ненужные
бумаги, играем в винт – разве это не футляр? А то, что мы
проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных
женщин, говорим и слушаем разный вздор – разве это не футляр?...
Видеть и слышать, как лгут… и тебя же называют дураком за то,
что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь
открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и
самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за
тёплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, -
нет, больше жить так невозможно!»
Россия уже находилась в преддверии великих потрясений, и об
ожидании скорых перемен одними из первых заговорили герои
Чехова. Он не случайно пишет о таких людях: в самой
действительности они попадались чаще, сама жизнь порождала их
всё больше.
Образ «человека в футляре» раскрывается постепенно, всё более
углубляясь как художественное обобщение. Сначала мы смотрим на
Беликова «буркинскими» глазами. Затем слова Ивана Ивановича
открывают новую перспективу образа, прямо связывая его с укладом
жизни. Но и это ещё не всё. Прочитав рассказ до конца, мы как бы
поднимаемся на новую ступень в осмыслении образа. Автор,
казалось бы, ничего не добавляет от себя к разговору двух
героев. Но одна деталь, как всегда у Чехова внешне совершенно
«безобидная», вдруг заставляет взглянуть на рассказанное с
новой, ещё более широкой точки зрения.
Как вообще начался разговор о Беликове?
«Рассказывали разные истории. Между прочим говорили о том, что
жена старосты, Мавра, женщина здоровая и не глупая, во всю свою
жизнь нигде не была дальше своего родного села, никогда не
видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет
всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу».
В связи с этой женщиной, которая прожила жизнь, почти не видав
жизни, женщиной, обречённой на существование, подходящее скорее
для «рака-отшельника или улитки», - в связи с этим и
рассказывает Буркин историю о Беликове. «Футляр» - это не только
городская жизнь, о которой говорит Иван Иваныч («А разве то, что
мы живём в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в
винт – разве это не футляр?»). Образ крестьянки Мавры,
обречённой на то, чтобы проводить всю свою жизнь в «скорлупе»,
вносит новый поворот в тему «футляра».
В конце рассказа, когда Буркин, прервав Ивана Иваныча («Ну, уж
это вы из другой оперы…), предложил отправиться спать и всё
затихло, - вдруг раздаются чьи-то шаги: туп, туп… «Кто-то ходил
недалеко от сарая; пройдет немного и остановится, а через минуту
опять: туп, туп…» «Это Мавра ходит», - говорит Буркин. Только
что прервался разговор о футляре, но, кажется, сама жизнь
продолжает его, напоминая о Мавре, о деревенской женщине,
которая всю жизнь ходит, словно на короткой привязи, вокруг
одного места: туп, туп…
|
|
